Тагор Р. ПРЕКРАСНОЕ

Тагор Рабиндранат
ПРЕКРАСНОЕ

Религия издавна призывает к воздержанию и предпи­сывает неукоснительное выполнение правил периода брахмачарии с детских лет. Многие, однако, считают, что это слишком трудный способ достижения совершенства. По их мнению, он пригоден для воспитания человека сильного духом или святого, порвавшего путы желаний, но не для развития чувства Прекрасного, ибо он, этот способ, игнорирует искусство: литературу, музыку, жи­вопись.

Не подлежит сомнению, что развитие чувства Прекрасного — неотъемлемое, условие для воспитания гармоничной личности. Прекрасное необходимо. Совершенство не в подавлении человеческой души, а в ее развитии. Выполнение правил брахмачарии не ведет к оскудению души. Не для того трудится в поте лица крестьянин, чтобы превратить свое поле в пустырь. После того как он вспашет и взборонит свой участок, а затем выполет сорную траву, остается голое место. Человек несведущий может поду­мать, что это надругательство над землей, но только так можно получить хороший урожай. Чувство Прекрасного вырабатывается упорным трудом.

По пути к постижению Красоты легко заблудиться. Тот, кто хочет преодолеть все препятствия и достичь со­вершенства, должен научиться владению собой, должен научиться сдержанности[1]. Путь этот труден и суров, но Прекрасное стоит того, чтобы ему приносили жертвы.

К сожалению, средство достижения цели часто засло­няет самое цель. Учатся пению — погрязают в изучении его техники, стремятся к богатству — начинают скряжни­чать, копить деньги ради самих денег, заботятся о благе страны — и заседают в комитетах, вырабатывают резо­люции — и полагают, что достигли желанного.

Нередко бывает и так, что воздержание и аскетизм превращаются в самоцель. Воздержание всецело погло­щает человека, считающего его высшей добродетелью. Стремление к подавлению страстей становится нашей седьмой страстью, помимо известных шести: чувственно­сти, вспыльчивости, алчности, одержимости, пьянства и зависти.

Это признак негибкого ума. Одержимый страстью к накоплению человек уже не может остановиться. Среди англичан есть множество страстных собирателей пога­шенных марок, своих и зарубежных, это хлопотливое увлечение поглощает много денег и времени. Другие заяд­лые коллекционеры собирают фарфор, третьи — старую обувь. То же самое чувство проявляется и в стремлении во что бы то ни стало водрузить свой флаг на Северном полюсе. На полюсе нет ничего, кроме льдов, но это не останавливает нас, мы опьяняемся подсчетами, кому сколько миль остается до этой заветной точки — Северно­го полюса. Чем выше взберется альпинист, тем больше считается его достижение. Многие не только жертвуют своей жизнью ради этого мнимого успеха, но и губят но­сильщиков, которые сопровождают их не по своей воле. Но ничто не может остановить этих людей. Их никчемные и бессмысленные победы кажутся тем значительнее, чем больше затрат и страданий влекут они за собой.

Человек, охваченный слишком пылким стремлением к самообузданию, радуется самим переносимым страданиям. Сперва он спит на кровати, затем перебирается на зем­лю. Потом отказывается от подстилки и одеяла и, наконец, спит на голой земле. Признание, что самоистязание по­лезно, неминуемо ведет к самоубийству. Подавление стра­стей превращается во всепоглощающую страсть. Петля, которую пытаются разорвать, затягивается все крепче и крепче, пока не наступает удушье.

Если воздержание превращается в страсть, суровость может вытеснить чувство Прекрасного из человеческой души. Но если на пути к совершенству придерживаться разумного воздержания, не пострадает ни одна черта че­ловеческого характера, напротив, все они заиграют еще более яркими красками.[2]

Основание должно быть твердым, иначе оно не может служить опорой. Для всего, что несет на себе тяжесть и определяет внешнюю форму, нужна жесткость. Тело человека мягкое. Если бы не твердый скелет, оно преврати­лось бы в бесформенную массу. Такой же должна быть и основа познания, основа радости. Познание, лишенное прочной основы, превращается в бессвязный бред: беспоч­венная радость смыкается с безумием.

Воздержание — вот надежная основа. Оно предпола­гает здравый смысл, силу, самоотречение, равно как и беспощадную строгость. Оно, как божество, одной рукой создает, другой разрушает. Трудно научиться воздержа­нию, но если оно войдет в кровь и плоть, его уже не иско­ренить; между тем воздержание совершенно необходимо для того, чтобы в полной мере наслаждаться Прекрасным.[3] Человек несдержанный уподобляется ребенку: еда у него попадает не столько в рот, сколько на одежду и на пол. Погрязнув в наслаждениях, мы перестаем ощущать всякое удовольствие.

Прекрасное — отнюдь не плод необузданной игры фан­тазии. Никто не поджигает дом, чтобы затеплить светиль­ник. Огонь надо поддерживать умело, иначе при первой небрежности он вырвется на свободу. Сказанное можно отнести и к желаниям. Пламя их необходимо для вос­приятия Прекрасного, но если не держать его в узде, оно может спалить Прекрасное. Так, срывая цветок, мы губим его, а затем бросаем в пыль.

Прекрасное часто находится там, куда стремится наше неутоленное желание. Плод хорош не только тем, что по­лезен,— прекрасен его вкус, аромат, вид. Конечно, прого­лодавшись, мы съели бы его, даже если бы он и не был красив. Но как бы ни терзал нас голод, мы оцениваем плод не только с точки зрения его пользы, но и с точки зрения эстетической. Прекрасное не входит в необходи­мое — оно существует сверх необходимого.

Как же на нас воздействует Прекрасное? Оно ослаб­ляет путы желания, связывающие наш дух, не дает ему стать нашим единственным божеством. Голод, ужасный как богиня Дурга, озаренная пламенем, приказывает нам:

«Ешь! В этом вся земная премудрость». Но в тот же миг улыбающаяся Лакшми Прекрасного облегчает бремя не­обходимости и притупляет остроту голода. Замкнув необходимое в подвал, она готовит пиршество радости в верхних покоях.

В удовлетворении насущных потребностей есть что-то Унизительное. Но Прекрасное — выше необходимости, и оно избавляет нас от этого чувства унижения. Прекрас­ное вносит благородство в чувство удовлетворения желаний. Вот почему прежние необузданные варвары ушлив прошлое, а их место заняли люди, умеющие сдержи­вать себя, вот почему те, кто повиновался только веле­ниям своей плоти, признали над собой власть любви. Теперь, даже голодные, мы не станем есть как животные. Мы должны соблюдать хоть минимум пристойности, не то пропадет аппетит. Потребность в еде не отпала, но ци­вилизация смягчила ее. Мы упрекаем детей: «Не ешь так жадно, обжора. Смотреть противно!»

Прекрасное удерживает наши желания в определен­ных рамках. Благодаря ему мы связаны с окружающим миром не только цепями необходимости, но и узами выс­шей радости. Цепи необходимости — символ нашего угне­тения, нашего рабства; узы высшей радости — символ на­шей свободы.

Итак, ясно, что Прекрасное учит воздержанности. Оно дает животворную силу, помогающую побеждать плот­ские влечения. Человек не откажется от невоздержанно­сти как от зла, но его оттолкнет ее безобразное обличье. Прекрасное не только приобщает к культуре, оно, как мы уже сказали, учит сдерживать свои чувства, а сдержан­ность помогает наслаждаться Прекрасным. В душевных метаниях не оценить Прекрасного. Истинную красоту любви может познать только преданная жена, но не блудница. Верность в любви требует воздержания, но только с помощью ее можно постичь сокровенную прелесть люб­ви. Что же произойдет, если наша любовь к Прекрасному будет лишена сдержанности, присущей верной жене? Наша любовь не сможет тогда постичь Прекрасное, опья­нение она примет за настоящую радость, единственное, что могло бы даровать ей прочное спокойствие, не зави­сящее от перипетий судьбы, останется чуждым для нее. Подлинно Прекрасное доступно только сдержанному, оно скрыто от алчущего. Обжора не может оценить вкуса еды.

Царь Паушья молвил сыну мудреца Уттанке: «Войди во дворец, там ты узришь царицу». Уттанка вошел, но не увидел царицы. Только чистому душой дано узреть Красоту. Уттанка же не был чист.

Перед глазами у нас богиня красоты и величия, ца­рящая во вселенной, но мы не увидим ее, если нечисты душой. Если мы утопаем в роскоши, опьяняемся вином плотских желаний, светлая владычица вселенной скрыта от наших глаз.

Я не хочу проповедовать мораль. Хочу только напо­мнить о радости, доставляемой искусством тем, что анг­личане называют «Art»[4]. Воздержание, учат наши шастры, нужно не только для того, чтобы вести праведную жизнь, но и для собственного счастья. Счастье дается только сдержанному. Хочешь, чтобы твои желания сбы­лись, научись сдерживать их. Хочешь наслаждаться красотой, подави в себе жажду наслаждений, сохраняй чи­стоту и спокойствие духа. Не умея обуздать желание, мы ошибочно принимаем его исполнение за постижение Пре­красного. Цепляясь руками за духовное начало, мы ду­маем, что завладели им. Вот почему я утверждаю: воз­держание подготавливает нас к восприятию Прекрасного.

Скептики могут спросить: «А не слишком ли вы идеа­листичны в своих рассуждениях?» К этому они добавят, что видели много талантливых людей, творцов Прекрас­ного, которые отнюдь не отличались воздержанностью. Их жизненный путь явно не заслуживал подражания.

Оставим пока обвинение в идеалистичности и посмот­рим, насколько верен этот последний довод. «Почему мы так верим фактам?» — хочется мне спросить. «Потому что они самоочевидны»,— последует ответ. Но ведь иногда то, что представляется нам неоспоримым фактом в жизни людей, в большей своей части скрыто от нас. Увидев лишь ничтожную часть события, мы думаем, что увидели его целиком. Поэтому одно и то же событие некоторые рас­сматривают как положительное, другие — как отрицатель­ное, порою даже не находят в нем ни единого светлого пятна.

Одни говорят, что Наполеон — бог, другие, что он чу­довище. Одни называют Акбара великим благодетелем народа, другие считают, что именно с него начались бед­ствия для индусской части населения. Одни утверждают, будто кастовая система сохранила индусское общество, другие, будто она погубила его. При этом все ссылаются на реальные факты.

И верно, в человеческих поступках много противоре­чивого. Противоречия в видимой части события имеют свое объяснение в его незримой части. Истина не столько плавает на поверхности Явного, сколько находится в глу­бине Тайного, потому-то она вызывает так много споров и разногласий; потому-то на одно и то же событие ссылаются противоположные стороны.

Нельзя, подметив какой-нибудь недостаток у гения, повсюду трубить об этом и тут же делать скоропалитель­ный вывод, будто творения искусства порождаются бес­силием, суетностью, несдержанностью. Мало того, что свидетелями выступают факты: надо, чтобы на суде при­сутствовал главный свидетель. Из преуспеяния разбой­ничьей шайки нельзя делать вывод, что разбой — лучшее средство для преуспеяния. Мы можем только предпола­гать, что успехи разбойников объясняются их сплочен­ностью, тем, что они придерживаются честных правил по отношению друг к другу. Когда же разбойники потерпят неуспех, мы не станем искать объяснения в их сплочен­ности, мы будем искать объяснение в их насилиях, кото­рые они совершают по отношению к другим, в попрании моральных принципов. Если торговец сперва заработает, а потом промотает большие деньги, мы не скажем, что деньги могут зарабатывать все те, кто их проматывает. Мы только скажем, что, пока торговец зарабатывал день­ги, он проявлял расчетливость, осмотрительность, сдер­жанность. Потом же страсть к мотовству пересилила в нем расчетливость.

Талантливые художники — настоящие подвижники в своей области. Здесь нет места для произвола, здесь идет напряженная духовная работа и господствует самоогра­ничение. Мало найдется таких волевых людей, которые ни на шаг не отклонялись бы от своих жизненных прин­ципов. Где-нибудь да будет срыв. Все мы стремимся от несовершенства к совершенству и не останавливаемся, пока не достигнем вершины. Создать великое помогает верность духовным принципам, а не отход от них. Талант художника проявляется в его творениях, а не в его жиз­ненных ошибках. Мучительное искушение иногда застав­ляет его идти против собственных убеждений. Созидание требует подавления страстей; когда же они вырываются наружу, начинается разрушение. Чтобы постичь истину, надо обуздать свои чувства, но, чтобы поверить в ложь, их незачем сдерживать.

«Могут ли в одном человеке уживаться способность к созданию Прекрасного и несдержанность? — зададут мне вопрос.— Ведь тигр и корова не ходят к одному во­допою».

«Да, они не ходят к одному водопою — но только пос­ле того, как становятся взрослыми,— отвечу я.— Тигренок преспокойно играет с теленком. Но взрослый тигр напа­дает на корову. Поэтому при его появлении она обращается в бегство». Зрелое чувство Прекрасного несовме­стимо с взрывами страстей, несдержанностью желаний. Между ними непримиримая вражда.

«Почему непримиримая вражда?» — возможно, поинтересуетесь вы. На это есть своя причина. Вишвамитра создал свой мир в борении с божеством. Мир этот был порождением его гнева и гордыни, поэтому он не слился с миром богов. Хаотичный и обособленный, он не смог приспособиться к движению вселенной и в конце концов погиб, допытывая мучения сам и причиняя их другим.

Необузданная страсть содержит в себе нечто против­ное миру богов. Она вступает в раздор с окружающим миром. Наш гнев, как и наша алчность, видят все в искаженном свете: малое представляется им великим, великое — малым, преходящее — вечным, вечное же усколь­зает от их внимания. Объект, на который направлена наша страсть, вырастает до гигантских размеров, засло­няя в наших глазах великие истины мира, заслоняя солнце, луну и звезды. Так наша страсть приходит в столкновение с божеством.

Представьте себе: перед вами река. У каждой волны — свой гребень, но все они текут к одному морю, и их согласный плеск сливается в единую песню. Одна волна не мешает другой. Но вдруг где-то образуется завихрение; сушено – пляшущий водоворот преграждает поток и даже тянет на дно. Он не может остановиться и в то же время не движется вперед.

Несдержанное желание вырывает нас из естественного потока жизни и заставляет вертеться на одном месте. Наш дух начинает кружиться, как привязанный, вокруг одной точки, стремясь принести в жертву все, что у него есть, и погубить все чужое. Кое-кто видит нечто прекрас­ное в таком безумии. Мне кажется, что европейская ли­тература черпает свое вдохновение в этом неистовом разгуле страстей, бесплодных и неуемных. Но для нас это не образец для подражания, а недостаток, даже извращение. Человек с широким взглядом на вещи отметает многое из того, что нравится человеку с узким кругозором.

Пьяному мнится, что он в райской обители, но, протрезвев, он поймет все безобразие окружающего. Как бы ни пылала в нас страсть, ее безобразие тотчас обнаружится, едва она предстанет на фоне всего необъятного мира. Человек, не умеющий трезво сопоставлять малое с великим, частное с целым, принимает нездоровое возбуждение за радость, уродство за прекрасное. Прекрасное для своего понимания требует душевного спокойствия. Его нельзя постичь без воздержания.

Каков же путь, ведущий к полноценному восприятию Прекрасного?

Цивилизованные народы отвергают то, что казалось варварам прекрасным и достойным восхищения. Это про­исходит потому, что их разум и наш разум стоят на раз­ных ступенях развития. Мир цивилизованного человека велик и внешне и внутренне, он велик в пространстве и времени и отличается большим разнообразием. Поэтому не может быть одного мерила для мира цивилизации и варварского мира.

Человеку, несведущему в живописи, нравится пестро­та красок на холсте, гладкость и округленность изобра­жаемых форм. У него недостает широты восприятия, нет высокого дара суждения, который контролировал бы вос­приятие. Он видит лишь то, что лежит на самой поверх­ности, не глубже. Страж, стоящий у входа в царский дворец, с его бородой и значком, кажется человеку неве­жественному важной особой и вызывает его восхищение. У него даже не возникает желания пройти сквозь ворота, чтобы побывать в царском дворце. Но не так легко обма­нуть умного человека. Он знает, что дворцовый страж для того и наделен величием, чтобы оно было замечено всеми. Величие же царя заметить не так просто, его надо постигнуть умом. Это свидетельствует о том, что в вели­чии царя есть подлинная мощь, спокойствие и глубина.

Знаток не восхитится пестротой красок на полотне, он будет искать сочетание между главным и второстепенным, между передним и задним планом. Пестрота бросается в глаза, но красоту гармонии надо постигать разумом. Она требует пристального внимания, именно потому она и доставляет большее наслаждение.

Часто встречаются талантливые люди, избегающие убожества внешней красивости. Их творения отмечены печатью суровости. К их дхрупаде не примешана мелодия кхеял. Их наружная строгость отпугивает толпу, в то время как избранные люди черпают безграничную ра­дость в высокой одухотворенности их созданий.

Для глубокого понимания Прекрасного недостаточно созерцания, нужно еще духовное видение, а для того что­бы его выработать, требуется особая наука.

Духовное восприятие зависит от многих факторов. Чувства, например, во много раз расширяют восприятие, основанное на голом рассудке. Этика открывает еще более широкие возможности. А духовное видение делает наше восприятие безграничным.

Прекрасное доставляет большее наслаждение, если за­дета наша душа. Даже красота цветов не пленяет нас так, как человеческое лицо, ибо оно прекрасно не только своей формой, но и тем, что отражает глубокую мысль, вдохновение, жар сердца. Именно поэтому оно имеет над нами такую власть.

Лучшие из людей воплощают в себе божественное Доб­ро на земле; они затрагивают глубочайшие тайники наших сердец, которые без них так бы и остались непотревожен­ными. Вот почему благородство принца, который покинул царство ради своих подданных, прославляется во множест­ве стихов и картин.

Здесь меня опять прервут скептики. «Вы начали с Пре­красного, а перескочили на мораль,— скажут они.— Зачем смешивать эти два понятия? Добро есть Добро, Прекрасное есть Прекрасное. Красота и Добро воздействуют по-разно­му, поэтому их и называют разными словами. Добро при­влекает своей пользой, а чем нравится Красота, мы и сами не знаем». Тут я должен возразить: сказать, что Добро есть Добро потому, что приносит пользу, значит сказать далеко не все. Истинное Добро не только удовлетворяет нашу на­сущную потребность, оно, кроме того, прекрасно и содержит в себе неизъяснимую притягательную силу. Филосо­фы проповедуют свою концепцию Блага, исходя из миро­вой необходимости, поэты же раскрывают его в облике Прекрасного.

Конечно, нельзя назвать Благо Прекрасным лишь пото­му, что оно удовлетворяет наши потребности. Рис, одежда, зонтик, обувь — вещи, безусловно, полезные, но они не вы­зывают у нас трепета, который мы ощущаем пред ликом Прекрасного. Но когда мы слушаем рассказ о том, как Лакшмана ушел в лес вместе с Рамой, в нашей душе начи­нает звучать музыка, будто кто-то незримыми перстами ка­сается струн вины. Их преданность заслуживает того, чтобы ее запечатлели в бессмертных словах, в строках поэм. И не только потому, что братская любовь полезна для об­щества, а потому, что она прекрасна сама по себе. Между Благом и окружающим миром существует глубокая Гармония, есть такая скрытая связь между Благом и душами людей. Заметив полное соответствие между Ис­тиной и Благом, мы уже не сомневаемся, что Благо пре­красно. Прекрасно сострадание, прекрасно милосердие, пре­красна любовь. Любовь сравнивают со столепестковым лотосом, с полной луною, она гармонична сама по себе и в то же время полностью гармонирует с миром окружающим. Она гармонирует со вселенной, и вселенная гармонирует с ней. В наших пуранах Лакшми предстает не только как бо­гиня Красоты и Богатства, но и как богиня Добра. Пре­красное — это законченное выражение Добра. Добро же — законченное выражение Прекрасного.

В чем общность Добра и Прекрасного? Мы уже говори­ли, что Прекрасное выше необходимого. Поэтому мы счи­таем, что истинное богатство — в Прекрасном. Освободив­шись с его помощью от скудости корыстолюбия, мы нахо­дим истинную свободу в любви.

Такое же подлинное богатство мы видим и в Добре. Когда герой жертвует своей выгодой, даже самой жизнью, во имя высокого идеала, этот подвиг, достойный восхище­ния, возносит его над нашими горестями и радостями, над узкими личными интересами, над повседневностью. Добро одарено таким внутренним богатством, что оно легко пре­одолевает потери и страдания. Оно стоит выше своекорыст­ных интересов. Добро, как и Прекрасное, побуждает нас к самопожертвованию. Прекрасное раскрывает богатство все­вышнего в природе, Добро же — в жизни людей. Добро доносит Прекрасное до людей не только более наглядно и рационально, но также и с большей широтой и глубиною. Оно очеловечивает божественное начало. В сущности, в са­мой природе Добра заключено Прекрасное; оно настолько близко и знакомо нам, что мы с трудом можем осознать Добро как Прекрасное. Когда же мы это поймем, наша душа наполнится восторгом, как река в половодье. И ни­что на свете уже не кажется нам замечательнее.

Кому не приятно, когда пиршественный стол украшен гирляндами цветов, светильниками, золотой и серебряной посудой. Но если хозяин встретит гостей холодно, без должного уважения, им не понравится все это пышное убранство, ибо подлинное богатство — в сердечности и щедрости души. Добрая улыбка, ласковое слово, приветли­вое обращение — вот что делает простые банановые листья дороже золотых блюд[5]. Конечно, так думают не все. Най­дется немало людей, готовых пойти на унижение, лишь бы побывать на роскошном пиру. Люди эти не понимают, в чем заключаются цель и красота пиршества, которое уст­раивается не ради самой еды и украшений.

Эгоистичный че­ловек сам не знает своих сил; он похож на цветок, сомкнув­ший лепестки. Но едва он вступает на путь служения дру­гим, как его душа распускается в прекрасном единении со всем миром. Тому, кто не видит глубокого внутреннего смысла пира, самым важным кажется изобилие яств и на­питков, ослепляющий блеск роскоши. Несдержанность в желаниях, алчность а чревоугодие мешают такому челове­ку ясно увидеть величавую красоту самого обряда.

«Милосердие — украшение сильного»,— поучают шастры. Но не каждому дано понять красоту силы, которая проявляется в прощении. Глупец прежде всего уважает силу разрушающую и карающую.

Застенчивость украшает женщину. Но только человек с глубоким восприятием Красоты может заметить прелесть ее стыдливости, презрев блеск дорогих украшений. Вода, бегущая в узком протоке, волнуется и кипит; но, влившись в широкий простор океана, она обретает спокойствие. Обо­зреть этот океан Красоты можно только с возвышения. Чтобы выработать в себе умение смотреть широко, нужен внутренний покой и сосредоточенность.

Наши древние поэты, не колеблясь, воспевали красоту беременной женщины. Но европейский поэт видит в бере­менности что-то постыдное и унижающее. В самом деле, внешность женщины, ожидающей ребенка, отнюдь не ра­дует глаз. Но она выполняет свое высшее предназначение, и весь облик ее как бы озарен сиянием материнской гордо­сти. Пусть ее внешность и не так приятна для глаз — тем большее уважение вызывает к себе женщина.

Легкое облачко, лишенное влаги, бесцельно скитается в просторах неба. Вот на него упали лучи заходящего солн­ца — и оно вспыхнуло ослепительными красками. Тяже­лая, похожая на большую черную корову дождевая туча почти не двигается, она словно застыла на месте. Она не сияет красками, но невольно приковывает к себе все взо­ры. Темная синева грозовой тучи несет в себе прохладу для раскаленной земли и влагу для пересохших пажитей и обмелевших рек. Поэтому она прекрасна в своей благо­датной щедрости. Было бы вполне естественно, если бы посланцем от Якши, томящегося в изгнании, Калидаса от­правил весенний ветер, который обычно дует с юга и не встречает никаких препятствий на своем пути: он уже де­лал это в других своих произведениях. Но поэт все-таки выбрал облако начала дождей. Ведь это облако, охлаждаю­щее жар земли, не только должно было передать послание возлюбленной Якши — оно щедро дарило свою красоту всему, над чем пролетало: рекам, лесам и горам. Оно виде­ло, как расцветают цветы кадамбы, как наливаются плоды джамбу, слышало курлыканье журавлей и плеск полноводных рек в прибрежных камышах, и, казалось, само небо времени дождей ласково отвечало на безмятежные, полные любви взгляды поселянок. Связав полет облака-вестника с благом всей земли, поэт удовлетворил свою жажду Пре­красного.

Поэт «Рождения бога войны» не изобразил соединение Шивы и Парвати посреди дождя цветочных стрел любви на неожиданном празднестве весны. Он сначала притушил бушующий огонь, рожденный взаимным влечением, лишь потом соединил их. Поэт хотел, чтобы любовь Гаури нашла свое прекрасное выражение в пламени подвижничества. То же повторяется и в «Шакунтале». Царственная чета соединилась лишь после того, как возлюбленная уже стала матерью, волнения страсти растворились в страданиях, и раскаяние царя обрело прощение Шакунталы. Первая встреча принесла беду, вторая — спасение. И в поэме и в пьесе Калидаса не пользуется богатой палитрой цветов, вина его звучит сдержанно; это помогает ему создать за­конченный образ Прекрасного, озаренный сиянием Добра и Мира.

Прекрасное, если оно совершенно, не терпит многосло­вия. Яркие краски и пьянящий аромат цветов сменяются тайной прелестью плода: эта метаморфоза знаменует слия­ние Красоты и Блага.

Для того, кто понял это единение Красоты и Блага, Прекрасное несовместимо с роскошью и чувственными на­слаждениями. Его скромность и непритязательность про­истекают не от недостатка эстетического чувства, а скорее от его избытка. Где теперь увеселительные сады Ашоки? От его дворца не осталось даже основания. Но до сих пор высятся в Бодх Гайе колонны и ступа, воздвигнутые ца­рем у смоковницы Будды. Они сохраняют непреходящую художественную ценность, ибо Ашока построил их не для прославления мимолетных земных наслаждений, а для того, чтобы возвеличить божественного Будду, указавшего человечеству путь к избавлению от страданий. Много хра­мов и других священных памятников искусства осталось в Индии, но роскошные дворцы индийских царей исчезли, как в воду канули. Не случайно почти все памятники ис­кусства находятся не в больших городах, а среди лесов, в неприступных горах, на пустынном морском побережье. В этих творениях человек выразил свое изумление, восторг и благоговейный трепет перед тем, что выше его. Красота, созданная руками людей, взывает к еще большей красоте; величие повествует о еще большем величии.

Человек как бы говорит своим искусством: «Узри того, кто подлинно прекрасен и велик». Он не восславляет на­слаждений, которые изведал при жизни, но его величие пережило смерть.

С какой бы пышностью ни украшали свои дворцы древ­ние индийские владыки, народ не захотел сохранить их с благоговением. Теперь они смешались с прахом тех, чью славу должны были превозносить. Но мы сберегаем памят­ники искусства, прославляющие божественное Добро, даже если они труднодоступны для нас. Между Добром и Пре­красным, между Вишну и Лакшми — полное тождество. Эта мысль незримо присутствует во всех цивилизациях. Несомненно, придет день, когда Корысть перестанет гу­бить Прекрасное, когда его больше не будет терзать За­висть, а Чувственность не сможет опошлять. Тогда оно вос­сияет в неизреченной чистоте, посреди Добра и Мира. Прекрасного не достичь, если не отделить его от низмен­ных влечений и страстей. Неполное, отрывочное восприя­тие, которым страдает человек неподготовленный, не уме­ющий владеть собой,— не утоляет жажду, а только разжи­гает ее; оно не насыщает, а лишь одурманивает и портит аппетит.

Поэтому некоторые философы советуют держаться вдали от Прекрасного. Опасаясь потерь, они закрывают доро­гу к обогащению души. Но истина заключается в том, что для полноценного восприятия Прекрасного надо воспиты­вать в себе воздержание. Именно в этом, а не в том, что­бы бесплодно иссушать дух, состоит цель брахмачарии.

Меня могут спросить: «Для чего добиваться совершенства? Зачем оно?» Нетрудно понять, для чего человек тру­дится, для чего приобретает знания, но зачем ему дано чувство Прекрасного? Чтобы ответить на этот вопрос, я бы хотел кратко остановиться на том, для чего существует Прекрасное.

Когда мы воспринимаем Прекрасное с помощью чувств, оно кажется совершенно очевидным. В этом случае меж­ду Прекрасным и тем, что не прекрасно, есть четко очер­ченная разница. Но когда мы оцениваем Прекрасное рас­судком, мы уже не можем провести такую четкую линию между этими двумя понятиями. И тогда то, что затронуло наши сердца, может не привлечь нашего внимания. Радуясь стройной внутренней гармонии между началом и концом, главным и второстепенным, а также между отдель­ными частями целого, мы уже не придаем прежнего значения внешней красоте. Понятие Блага еще больше раздвигает границы нашего мышления, оно стирает разницу между Прекрасным и Непрекрасным. Прекрасным стано­вится то, что воплощает Добро. Там, где сияет свет сдер­жанности, мужества, милосердия и любви, пышность и пе­строта красок оказываются неуместными.

В поэме «Рождение бога войны» Шива предстает пе­ред Умой, исполняющей обет подвижничества, в другом об­лике. Не узнанный ею, он поносит свою красоту, свои до­стоинства, возраст и богатство, на что Ума ему ответству­ет: «Я вижу лишь духовную суть моего повелителя». Это­го ей достаточно, чтобы чувствовать блаженство. В сфере духовного отпадает необходимость деления на Прекрасное и Непрекрасное.

Но и в Добре скрыто противоречие. Понятие Добра предполагает столкновение двух начал — Добра и Зла. Од­нако эта двойственность не является конечной целью. Река течет между двух берегов, но там, где ее конец, начинает­ся единое безбрежное море. В этот миг исчезает ее двойст­венность. Чтобы зажечь огонь, надо потереть два куска дерева друг о друга. Как только вспыхнет пламя, трение прекращается. Загораясь от искр, порожденных трением противоположностей — Добра и Зла, Радости и Горя, чув­ство Прекрасного освобождается от половинчатости и зыб­кости.

И тогда двойственность исчезает, уступая место Красо­те, Истина и Прекрасное сливаются в тождественное поня­тие. Отсюда можно заключить, что радость порождается правильным восприятием Истины. В этом и есть Высшая Красота.

Где же можем мы найти Истину в этом беспокойном мире? Мы можем найти ее там, куда устремлен наш дух. Случайные прохожие для нас всего лишь тени, они не до­ставляют нам никакой радости, так как мы воспринимаем их как нечто эфемерное. Гораздо важнее для нас один-единственный друг. Он для нас — реально существующая Истина. В мысли, что у нас есть друг, мы находим боль­шое утешение. Чужая страна для нас всего лишь геогра­фическое понятие, но ее народ готов отдать за нее жизнь. Он рад умереть за свою родину, потому что познал ее истинный облик.

Наука отпугивает глупца, но ученому она доставляет счастье: он посвящает ей всю свою жизнь. Мы радуемся, постигая Истину. Если же радости нет, это означает, что мы только знакомы с Истиной, но не сумели постичь ее. Истина, бесспорная для нас,— всегда источник радости и любви. Усвоив это, мы можем считать, что восприятие Пре­красного и восприятие Истины — одно и то же.

На этом, сознательно или не сознательно, строится все мировое искусство: литература, музыка, живопись. Поэт, музыкант, живописец ярко изображают Истину. Поэт рас­крывает нам глаза на то, чего мы ранее не замечали и что поэтому не было для нас Истиной, тем самым он раздви­гает для нас границы царства Истины, царства Радости. Каждый день литература делает достоянием искусства все будничное и незаметное; в обыденности она открывает гордое могущество Истины. Она превращает в близкого друга того, кто был лишь нашим знакомым, облекает при­влекательностью то, по чему мы небрежно скользили взглядом.

Один современный поэт сказал: «Истина есть Прекрас­ное, Прекрасное есть Истина». Наша светлоликая богиня Сарасвати, стоящая на лотосе, воплощает в себе и Красо­ту и Правду. Упанишады говорят, что ее благостный об­раз, дарующий радость, отражается во всем зримом. От пыли, которую мы топчем своими ногами, до небесных звезд — все есть Истина и все прекрасно; все есть вопло­щение благотворной радости.

Литература призвана раскрывать радостный и живи­тельный образ Истины. Но выразить Истину в литературе мы можем лишь тогда, когда чувствуем ее сердцем, не только видим и сознаем рассудком.

Что же такое литература? Искусство или самораскры­тие? Литература есть творчество. Сердце, одаренное щед­рым богатством, выражает в словах, созвучиях, красках это чудо, эту радость самораскрытия. Так рождается литера­тура, музыка, живопись.

Человек воздвиг грандиозные пирамиды среди бескрай­них песков. В прибрежных скалах пустынного острова он высек пещеры — памятник высочайшего художественного мастерства; это пещеры Элефанты, около Бомбея. За сот­ни миль привез он камни на восточный берег, где величаво всплывает солнце из океанских пучин; там он возвел конаракский храм. Человек оставлял свои творения везде, где прозревал чистый, радостный, животворный образ Истины. Эти творения — скульптуры, храмы, святые ме­ста, города. И литература — тоже творение, оставленное им. Любое место, на которое ступает нога человека, он освя­щает своими словами, делая его достоянием других людей.

Человек оставляет свое удивительное наследие на воде, земле и в небе и в любое время года, он оставляет свое наследие в практических делах, в истории и религии — и вез­де он может обратить взор к прекрасному лику Истины. Это его наследие становится все богаче и богаче, и призыв звучит с нарастающей силой. Трудно даже себе предста­вить, как узок был бы сегодня наш кругозор, если бы чело­век не оставлял отпечаток своей души в литературе. Толь­ко благодаря литературе мир осязаемый, видимый, слыши­мый стал достоянием нашего духа. Литература озарила мир светом человеческого сердца.

Между покоем и движением существует гармония, гла­сит истина. Другая истина говорит, что следствие вытекает из причины. Эти истины мы почерпнули из науки. Но только литература возвещает, что Истина — радость, что Истина — животворящее начало. Литература без устали повторяет слова Упанишад: «Он — суть всего. Постигнув эту суть, человек достигает блаженства».

---

[1] «…представим себе воздержание, как крылья!» (Агни Йога, Оз, ч. 3, гл. 5, § 12)

[2] «Соблюдать умеренность – это не значит ограничивать себя подобно скряге, но значит осуществлять это постепенно, как бы втайне от самого себя». (Лао-цзы «Дао дэ цзин», §14).

[3] См. сноску 1.

[4] Искусство (англ.).

[5] «Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык, и при нем ненависть». (Прит.15:17)