Рерих Н.К. Познавание Прекрасного

Рерих Н.К. 

Познавание Прекрасного

Платон заповедал в трактатах о государственности:

“Трудно представить себе лучший метод воспитания, чем тот, который открыт и проверен опытом веков; он может быть выражен в двух положениях: гимнастика для тела и музыка для души”. “Ввиду этого воспитание в музыке надо считать самым главным; благодаря ему Ритм и Гармония глубоко внедряются в душу, овладевают ею, наполняют ее красотой и делают человека прекрасномыслящим... Он будет упиваться и восхищаться прекрасным, с радостью воспринимать его, насыщаться им и согласовывать с ним свой быт”.

Конечно, слово музыка, в данном случае, мы не должны понимать в качестве общепринятого теперь музыкального образования в тесном значении. У афинян музыка, как служение всем музам, имела гораздо более глубокое и обширное значение, нежели у нас. Это понятие обнимало не только гармонию тонов, но и всю поэзию, всю область высокого чувства, высокой формы и творчества вообще в лучшем смысле.

Служение Музам было настоящим воспитанием вкуса, который во всем познает прекрасное. Вот к этому действенно прекрасному нам и придется опять вернуться, если только идеи высокого строительства не отринуты человечеством.

Гиппиас Майор (красота) диалога Платона не есть облачная отвлеченность, но поистине живущее благородное понятие. Прекрасное в себе! Ощути­тельное и познаваемое. В этой познаваемости заключается вдохновляющее, поощряющее напутствие к изучению и внедрению всех заветов прекрасного. «Философская мораль» Платона одухотворена чувст­вом прекрасного. И разве сам Платон, проданный в рабство ненавистью тирана Дионисия, а затем живу­щий и восстановленный в садах Академии, не дока­зал примером своим жизненность прекрасного пути?

Конечно, и гимнастика Платона вовсе не совре­менный нам футбол или кулачное антикультурное разбитие носов. Гимнастика Платона — это тоже врата к Прекрасному, дисциплина гармонии и возвышение тела в сферы одухотворенные.

Мы говорили о введении в школах курса этики жизни, курса искусства мыслить. Без воспитания общего познания Прекрасного, конечно, и два на­званные курса опять останутся мертвою буквою. Опять в течение всего нескольких лет высокие жи­вые понятия этики обратятся в мертвенную догму, если не будут напитаны прекрасным.

Многие живые понятия древнего мира приобре­ли в нашем обиходе вместо, казалось бы, заслужен­ного расширения, наоборот, умаление и обеднение. Так, обширное и высокое служение музам обрати­лось в узкое понятие игры на одном инструменте. Ведь когда вы слышите сейчас слово «музыка», вы себе прежде всего представляете урок музыки со все­ми наслоившимися ограничениями. Когда вы слы­шите слово «Музей», вы понимаете его как складоч­ное место для тех или иных предметов искусства. И как всякое складочное место, это понятие вызывает в вас некоторую долю мертвенности. И это ограниченное понятие музея-хранилища, складочного мес­та так глубоко вошло в наше понимание, что когда вы произносите понятие в первоначальном его значении, а именно Музеон, то никто уже не пони­мает, что вы хотите этим сказать. Между тем каж­дый эллин вовсе даже не самого высокого образова­ния понял бы, что Музеон есть прежде всего Дом муз.

Прежде всего Музеон есть Обитель всех родов Прекрасного и вовсе не в смысле лишь сохранения тех или иных образцов, но в смысле жизненного и творящего применения их. Потому часто вы можете слышать, что люди не могут понять, каким образом Музей, как таковой, может заниматься всеми родами искусства, может заниматься воспитанием вкуса и распространением чувства Прекрасного в существе.

В данном случае мы вспомнили заветы Платона. Так же точно мы могли бы вспомнить и Пифагора с его Законами о Прекрасном, с его незыблемыми ос­новами светлых мировых утверждений. Древние эл­лины дошли до того утончения, что возглавили свой Пантеон Алтарем Неведомому Богу. В этом воз­вышении духа они приблизились к утонченно не­сказуемому понятию древних индусов, которые, произнося «нети, нети», вовсе не хотели этим ска­зать какое-либо отрицание, наоборот, говоря «не То, не То», они лишь указывали несказуемое величие непроизносимого Понятия.

При этом эти великие понятия не были чем-то отвлеченным, чем-то живущим лишь в разуме и рас­судке, нет, они жили в самом сердце как нечто живое, живоносное, неотъемлемое и неистребимое. В сердце пылал тот же огонь священный, который слагал ог­ненные Заветы и Синаитских отшельников. Тот же огонь сложил драгоценные облики Св. Терезы, Св. Франциска, Св. Сергия и отцов «Добротолюбия», много знавших и в конце концов мало понятых.

Мы говорим о воспитании вкуса как об акте дей­ствительно государственного значения. Когда мы говорим о Живой Этике, которая должна стать лю­бимым часом каждого ребенка, тогда мы и взываем к современному сердцу, прося его расшириться хотя бы до размеров заветов древности.

Разве можно считать естественным фактом, что понятие, так ярко выраженное уже во времена Пифагора и Платона, могло бы так сузиться и потерять истинное значение после всех веков так называемо­го развития. Пифагор уже в пятом веке символи­зировал собою целую стройную «жизнь пифагорей­скую». Пифагор утвердил музыку и астрономию как сестер в науке. Пифагор, названный ханжами шар­латаном, должен ужасаться, видя, как вместо строй­ного развития разбита и искривлена наша современ­ная жизнь, не знающая прекрасного гимна Солнцу – Свету.

В наши дни даже в печати иногда сообщаются странные формулы, как, например, недавно ска­занная формула о том, что расцвет интеллектуаль­ности является признаком вырождения. Формула очень странная, если только автор не придает сло­ву «интеллектуальность» какое-то особо суженное понятие. Если, конечно, мы возьмем интеллекту­альность лишь как выражение одного условного засушенного рассудка, то, конечно, эта формула справедлива. Но опасно одно – а именно, не счи­тает ли автор интеллектуальность как интеллигент­ность, которая должна быть связана, прежде всего, воспитанием вкуса как действенного в жизни нача­ла.

В наших глазах создалось на Западе новое пере­нятое слово «интеллигенция». Сперва на этого новопришельца несколько косились, но затем оно вошло в литературу. Является вопрос, предполагает­ся ли это понятие как выражение интеллекта, или же оно по древним заветам символизирует вообще сознательное воспитание вкуса?

Если оно есть символ сознания и утонченного и расширенного, то будем приветствовать всякое такое нововведение, которое, может быть, еще раз напо­мнит нам о древних прекрасных корнях.

В письме о «синтезе» вспоминались различия понятий Культуры и Цивилизации. Оба эти понятия достаточно обособлены даже в обычных словарях. Потому не будем возвращаться к этим двум последовательным понятиям, даже если бы кто-то и удовле­творялся одним низшим понятием Цивилизации, не мечтая о Культуре.

Но, вспомнив про интеллигенцию, позволитель­но будет спросить, принадлежит ли это понятие к Цивилизации как к выражению интеллекта, или же оно захватывает и высшую ступень – а именно, вхо­дит уже в состояние Культуры, в которой действуют уже сердце, дух. Конечно, если бы мы предположи­ли, что слово «интеллигенция» должно относиться лишь к стадии рассудка, то его не стоило бы вводить в новый обиход. Можно допустить нововведение там, где оно действительно вносит что-то новое или, по крайней мере, достаточно обновляет древние Заветы в рамках современности.

Конечно, всякий согласится с тем, что интелли­генция, эта аристократия Духа, принадлежит к Куль­туре и только в случае такого объединения можно приветствовать это новое литературное понятие.

В таком случае воспитание вкуса, конечно, при­надлежит прежде всего интеллигенции, и не только принадлежит, но является ее обязанностью, не вы­полняя которую, интеллигенция не имеет права на существование и сама себя осуждает на одичание.

Воспитание же вкуса не может быть чем-то от­влеченным. Прежде всего это есть действенный под­виг во всех областях жизни, ибо где же может бать граница служению музам древних эллинов? Если древние понимали во всем действенном объеме это служение и приложения в жизнь этих прекрасных начал, то нам-то разве не будет стыдно, если мы в предрассудках и ханжестве обрежем все лучезарные крылья огненно сверкающих ангелов?

Когда мы предлагаем этику как школьный пред­мет, как предмет наиболее увлекательный, обшир­ный, полный созидающих начал, мы тем самым предполагаем и преобразование вкуса как защиту от безобразия.

Андромеда говорит: «И я принесла тебе Огонь». И древний эллин вслед за Эврипидом понимает, какой этот Огонь и почему он так драгоценен. Мы же в большинстве случаев будем твердить эти вдохновляющие, ведущие слова как фосфорную спичку. Мы наклеили высокое понятие фосфора – носите­ля света на спичку и зажигаем ею наш охладевший очаг, чтобы сварить похлебку на сегодня. А где же оно завтра, это светлое, чудное Завтра?

Мы забыли о нем. Мы забыли, потому что мы утратили поиски, утратили утонченный вкус, кото­рый устремляет нас к улучшению, к мечтам, к сознанию. Мечты для нас сделались снами прехо­дящими, но ведь неумеющий мечтать и не принад­лежит к жизни будущей, не принадлежит к роду че­ловеческому с высоким образом.

Даже та простая истина, что мечта о будущем есть первое отличие человека от животного, уже превра­тилась в трюизм. Но сам трюизм сделался не обще­принятой истиной, как должно было бы быть, но стал синонимом истины, о которой не следует ду­мать. Тем не менее, несмотря ни на что, даже во время самых больших трудностей не отложим мысль о воспитании вкуса, не отложим мысль о предмете живоносной этики. Не забудем об искусстве мышле­ния и будем помнить о сокровище сердца.

«Некий отшельник оставил свое уединение и вышел с вестью, говоря каждому встречному: «Име­ешь сердце». Когда же его спросили, отчего он не говорит о милосердии, о терпении, о преданности, о любви и всех благих основах жизни, он отвечал: «Лишь бы не забыли о сердце, остальное приложит­ся».

Действительно, можем ли обратиться к любви, если ей негде пребывать? Или где поместится терпе­ние, если обитель его закрыта? Так, чтобы не тер­заться неприложимыми благами, нужно создать для них сад, который откроется среди осознания сердца. Станем же твердо на основе сердца и поймем, что без сердца мы – шелуха погибшая. Так заповедуют мудрые. Так и примем, и приложим.

Без неустанного познавания Прекрасного, без не­утомимого утончения сердца и сознания мы сдела­ем и законы земного существования и жестокими, и омертвелыми в человеконенавистничестве. Иначе говоря, будем способствовать самой низменной ги­бели.

Сказано: «Sub pretextu juris summum jus saepe summa injuria, suaviter in modo, fortifer in re»^[1].

24 мая 1932. Гималаи

---

^[1] Sub pretextu juris summum jus saepe summa injuria, suaviterin modo, fortiferin re» (лат.) – Под тогою закона высшее право – высшая несправедливость, ибо зачастую по способу мягкое – по существу жестко. (Изречение составлено из двух крылатых выражений).